22 июня...

[2219272]

воспоминания Бориса Моисеевича Гершунова.
В 1941 году мне исполнилось 6 лет… Мы жили в местечке Шпиков на Украине. Это – винницкая область. Мама была домохозяйкой, а папа работал в пекарне, был членом партии, и где-то в мае месяце его забрали в Красную Армию на курсы переподготовки. Оттуда он вернулся 20 июня… А 23 июня он снова собрался и ушел с вою часть погранвойск… мама сходила в райком, но ей сказали, что пока никого не эвакуируют, дескать, приходите попозже.. А когда она снова пришла, в райкоме уже никого не было, только уборщица сжигала документы… Так мы остались и решили переждать трудные времена у папиных родителей в Немировке.
Когда начались бомбежки дедушка, который помнил первую мировую, велел нам ложиться на пол у стены возле окна – дескать, есть дом обрушится., не так придавит… Поначалу люди плохо понимали что происходит. Выскакивали на крыльцо, удивлялись- бутылочка летит…Сначала – вроде ничего не слышно, потом звук все нарастает, и наконец в районе вокзала – взрыв. Дед хватает меня и двоюродного брата и мы бежим на пустырь – переживать бомбежку…
Потом наступило безвластие – Красная Армия уже отступила, немцев еще не было. Люди начали грабить магазины. Хватали все – сбрую для лошадей, муку, фонари…Потом в Немиров вошли немцы. Я помню, как заворожено смотрел на них. Это была какая-то элитная часть. На велосипедах, сияющих хромированными ободами. Какие-то короткие брюки, бутсы… Еще кажется мне, что на груди висела какая-то бляха… Но я не помню, что там было написано.
Немцы начали устанавливать свои порядки. В селе начались облавы, появились указы, ограничивающие передвижение. Немцы ловили молодых женщин, поэтому мама стала носить черное бесформенное платье и платок, ночевала на чердаке…Стало ясно, что война – это надолго, а наш дом стоял пустой… И мама решила вернуться в Шпиков. Мы с ней пару дней шли эти 30 километров, держась подальше от дорог…
Но и дома хозяйничали немцы. Вскоре у нас было организовано гетто, евреев с центральных улиц выселили в тот угол, где жили мы. К нас переехал Хаим. Он вернулся с фронта, мы узнали, что он воевал в одной части с папой. Что именно он спас отца. Когда тот, контуженный, упал. Выволок его на плащ-палатке и отправил в госпиталь. Так мы получили какую-то весточку об отце. А сам Хаим оказался в окружении, попал в плен. Но его спасли женщины. Тогда, вначале во ны, когда вели колонну пленных, женщины выскакивали на обочину дороги, кидали в клону продукты, а иногда бросались на шею проходящим, и кричали, что это их сын…муж…брат. Иногда немцы отпускали пленных. Так случилось и с Хаимом. Он решил вернуться домой, и попал в гетто, в наш дом.
Гетто по периметру охраняли немцы и полицаи. Некоторых из них Хаим знал до войны. Полицаи врывались в дома, могли избить человека на улице. Однажды они увидели Хаима и погнались за ним. Он заскочил в туалет и спрятался, а они штыками тыкали в стены и смеялись… Его спасло только то, что карабины у них были немецкие, и штык короче…Потом полицаи наконец ушли, а исколотый, окровавленный Хаим вернулся домой…
Нас заставили надеть нарукавные повязки с шестиконечной звездой синего или голубого цвета. Каждое утро все взрослые должны были приходить на перекресток, где немцы набирали людей на работы.
Потом, не помню в ноябре или декабре, но уже лежал снег, нам всем было приказано собраться с вещами. Сказали, что ведут в концлагерь. У нас не было особо вещей, мама схватила санки, альбом с фотографиями, одела меня… И по заснеженной дороге наша колонна, около 2 тысяч человек, побрела в неизвестность.
Идти было тяжело, санки конвоир отнял почти сразу, и маме порой приходилось нести меня на руках…Дошли до села Уризна. Там был клуб, в него нас всех и загнали. Спали вповалку на полу. Те, кому повезло чуть больше – на сцене.. В этом клубе мы прожили год.
Не было ни соломы, ни тряпок. Спали одетые, и умирали там же, на полу. Помню, рядом с нами лежал высокий старик. Он был очень набожный, на нем был талас . Поэтому я его и запомнил. Однажды просыпаемся – а он лежит рядом мертвый…
Вокруг клубы был кирпичный забор, и сзади – тек Буг. Мне кажется , в этом лагере нас как-то совсем не кормили… Иногда взрослых забирали на работу, и тогда они могли выкопать мерзлую картошку, мама откуда-то приносила немного города, семена подсолнуха… Нет, наверное все же кормили, просто… я не помню этого.
Потом наступило лето. Стало чуть лучше., можно был помыться реке.. Зимой-то это было просто нереально. Нас заедали вши. Несколько раз приезжала машина – вошебойка, люди вставали в очередь, раздевались догола, уже не стесняясь друг друга, совали свои вещи в машину… потом получали их, снова одевались. Однажды мужчины откуда-то приволокли целую лошадь.. В лагере был пир горой.. Наросла крапива, трава… мы, дети, убегали на берег Буга, собирали траву и двустворчатые ракушки – если их очень долго варить, то потом можно долго жевать… как будто ешь…кусочек почти резиновой улитки…Съедалось все – трава, кустарники, случайно залетевшая птица....
Охраняли нас полицаи и румыны. Помню, один из румын как-то поманил меня пальцем, повздыхал, подарил мне кусочек хлеба. Может, у него дома был такой же сын… Потом еще раз принес вареное яйцо. Я его запомнил, и в его дежурство уже кружил поблизости…
Осенью мама заболела – тиф. Рядом с клубом стоял дощатый медпункт, куда ее положили, изолировав ото всех на две недели. Лечения-то никакого не было… Я остался совсем один, семилетний ребенок , под окном медпункта и ревел… …Люди, которые сами находились на грани жизни и смерти, все же подкармливали меня. Я выжил. Выжила, вопреки всему, и мама.
К зиме нас оставалось совсем мало. Смерь соседа воспринималась уже совсем обыденно.
Однажды, когда снова выпал снег, немцы всех нас выгнали на улицу, и снова колонной погнали за ворота. Люди очень ослабели, едва шли. Многие отставали, не выдерживая темпа, Тогда раздавался выстрел, и на обочине оставалось темное пятно…
Нас привели в новый лагерь –«Печора». Здесь условия были лучше – когда-то здесь был военный санаторий, огромное трехэтажное кирпичное здание, в котором всем хватало мест, а во- вторых здесь все же давали чашку гороховой похлебки…
Взрослые выполняли уборочные работы, с ними ходили и дети. Но даже минимальные физические нагрузки уже были непосильны…
Похоронная команда на лошади, запряженной в телегу, каждое утро собирала трупы, складывая их штабелями, и вывозила, прикрыв рогожкой.
Летом 1943 года немцы решили ликвидировать лагерь, выстроили нас на плацу, часть людей даже посадили на машины и увезли к заранее выкопанным рвам…Но тут наступил рабочий день, пришел комендант лагеря и расшумелся – дескать, документы не оформлены… Немцы покричали, вернули грузовики, буквально вышвырнули из них людей и уехали..
Рядом снами жила старушка – зубной врач. Она помогала всем, кто болел… У нее был небольшой докторский ридикюль, с необходимыми инструментами. У меня начал неправильно расти зуб. Она подошла к маме и сказала: «Давайте, я его удалю. Неизвестно, выйдем мы или нет, но вдруг мальчик выживет». И удалила…
Осенью вновь собирались ликвидировать лагерь. Появились машины и группы солдат…. Мы с мамой оделись, потом она намотала на меня какое-то старое одеяло, отвела в заросли у реки и сказала: «Сиди тихо. Если через день не приду за тобой, иди вдоль реки». Но и на этот раз все обошлось.
В марте 1944 года нас освободили советские войска. И мы подались домой.
Но дома уже не было, его сожгли, пока мы были в концлагере. Вещей у нас практически не осталось, жить было негде, никому не было до нас дела…
Мы переехали сначала в Хмельницкую, потом в Жмеринку. Там я начал говорить по-русски, дома-то говорили только на идиш…Закончил русскую школу, потом попытался поступить в институт в Москве.. Но уже тогда еврейскому мальчику из провинции это было не по силам. Мне повезло – я узнал про институт связи в Новосибирске, приехал сюда, поступил, закончил, работал …
Но, знаете, мне иногда кажется, что то чувство обреченности, которое мы испытали в детстве - оно осталось в нас навсегда. Ну, во всяком случае надолго. И мы..не любим вспоминать свое детство.