Делай что должно, и будь что будет.
Они приходят в совет ветеранов с утра, тяжело стуча палками. Они держат спину и говорят мудрые вещи. Но кто их слушает!
Их почти не осталось, их время в песочных часах истекает так зримо, что начинаешь считать каждую песчинку. И боишься, просто не успеть..
«Мы шли в двух шеренговом строю и пели, а впереди белели купола церкви, и мы шли на эти купола… Немцы не выдержали силы нашей атаки, они дрогнули и побежали. А мы, молодые ребята, с восторгом гоняли их по селу. Краткие рукопашные схватки заканчивались быстро, и мы гоняли их как стадо. Село было небольшим, протяженностью где-то с километр. А за ним – огромное поле и лес. Фашисты бросились искать спасения в лесу. А мы кинулись за ними.
Вряд ли кто из немецкого полка успел добежать до леса. Но радовались мы рано. Из-за леса вынырнул немецкий мотоциклетный батальон. Мы залегли и приготовились к обороне.
С мотоциклетчиками воевать нас учили. Мы подпускали их к себе метров на 200, а потом выбивали водителя. И если при падении кто оставался цел, добивали перекрестным огнем. Умело, грамотно действовали. Но когда немцы поняли, что их атака захлебнулась, на нас пошли танки…
Я много лет после войны пытался найти кого-то, оставшегося в живых, писал и в Москву, и в Подольск. Но никто не откликнулся. Видимо, живых курсантоав не осталось. Нас расстреливали из танковых пушек, из пулеметов. И давили гусеницами танков… Мне повезло, рядом со мной разорвался снаряд, и меня контузило. Очнулся я только через три дня. Как мне показалось – от холода. Начинало светать, я замерз, открыл глаза – и не мог понять, где нахожусь. Потом увидел рядом свою винтовку, попытался достать ее – а тело не повиновалось.
Через какое-то время собрался с силами, дотянулся до винтовки, попытался подняться – не могу. Голова болит, в ушах шум… Увидел скатку шинели, натянул на себя. На третий раз мне удалось подняться. Глянул вокруг – раздавленные курсанты, следы от гусениц, и полная тишина. Ни вздоха, ни стона… Я плакал, как ребенок»
«Штрафники шли в атаку, по ним открывали огонь из пулеметов, они падали, а мы поверх их голов гасили пулеметные точки,. Конечно, приходилось и на одиночную охоту выходить. Обычно стреляли на рассвете, пока немцы еще полусонные, не опомнились. У них же порядок, все по расписанию. Если умывальник – то вот он, отдельно для солдат, отдельно для офицеров, и тропинка к нему. Лежи, сторожи тропинку. И хоть умом понимал, что это враги, но когда в перекрестье живой человек – все равно как-то нехорошо себя чувствуешь, и после выстрела – как мороз по коже…»
«Не передовой нахожусь рядом с наблюдательным пунктом роты. От нас видно расположение немцев. Совсем близко бьет по фашистам наше орудие. А вот и гитлеровцы начинают беглый минометный огонь. Мины разрываются неподалеку, но раненых и убитых пока нет… Когда стрельба закончилась, мы закурили. Вдруг слышу — из соседнего окопа боец кричит: «Не бросай окурок, сейчас сверну цигарку и приду прикурить!», Приподнялся, вылез из окопа — и тут мина… Взрыв… Подбегаю — мертв. А рядом лежит не прикуренная папироса Вот так смерть ходила рядом. И при встрече со смертью особенно отчетливо ощущалось: "Хочется жить! Жить! Жить!"
Их почти не осталось, их время в песочных часах истекает так зримо, что начинаешь считать каждую песчинку. И боишься, просто не успеть..
«Мы шли в двух шеренговом строю и пели, а впереди белели купола церкви, и мы шли на эти купола… Немцы не выдержали силы нашей атаки, они дрогнули и побежали. А мы, молодые ребята, с восторгом гоняли их по селу. Краткие рукопашные схватки заканчивались быстро, и мы гоняли их как стадо. Село было небольшим, протяженностью где-то с километр. А за ним – огромное поле и лес. Фашисты бросились искать спасения в лесу. А мы кинулись за ними.
Вряд ли кто из немецкого полка успел добежать до леса. Но радовались мы рано. Из-за леса вынырнул немецкий мотоциклетный батальон. Мы залегли и приготовились к обороне.
С мотоциклетчиками воевать нас учили. Мы подпускали их к себе метров на 200, а потом выбивали водителя. И если при падении кто оставался цел, добивали перекрестным огнем. Умело, грамотно действовали. Но когда немцы поняли, что их атака захлебнулась, на нас пошли танки…
Я много лет после войны пытался найти кого-то, оставшегося в живых, писал и в Москву, и в Подольск. Но никто не откликнулся. Видимо, живых курсантоав не осталось. Нас расстреливали из танковых пушек, из пулеметов. И давили гусеницами танков… Мне повезло, рядом со мной разорвался снаряд, и меня контузило. Очнулся я только через три дня. Как мне показалось – от холода. Начинало светать, я замерз, открыл глаза – и не мог понять, где нахожусь. Потом увидел рядом свою винтовку, попытался достать ее – а тело не повиновалось.
Через какое-то время собрался с силами, дотянулся до винтовки, попытался подняться – не могу. Голова болит, в ушах шум… Увидел скатку шинели, натянул на себя. На третий раз мне удалось подняться. Глянул вокруг – раздавленные курсанты, следы от гусениц, и полная тишина. Ни вздоха, ни стона… Я плакал, как ребенок»
«Штрафники шли в атаку, по ним открывали огонь из пулеметов, они падали, а мы поверх их голов гасили пулеметные точки,. Конечно, приходилось и на одиночную охоту выходить. Обычно стреляли на рассвете, пока немцы еще полусонные, не опомнились. У них же порядок, все по расписанию. Если умывальник – то вот он, отдельно для солдат, отдельно для офицеров, и тропинка к нему. Лежи, сторожи тропинку. И хоть умом понимал, что это враги, но когда в перекрестье живой человек – все равно как-то нехорошо себя чувствуешь, и после выстрела – как мороз по коже…»
«Не передовой нахожусь рядом с наблюдательным пунктом роты. От нас видно расположение немцев. Совсем близко бьет по фашистам наше орудие. А вот и гитлеровцы начинают беглый минометный огонь. Мины разрываются неподалеку, но раненых и убитых пока нет… Когда стрельба закончилась, мы закурили. Вдруг слышу — из соседнего окопа боец кричит: «Не бросай окурок, сейчас сверну цигарку и приду прикурить!», Приподнялся, вылез из окопа — и тут мина… Взрыв… Подбегаю — мертв. А рядом лежит не прикуренная папироса Вот так смерть ходила рядом. И при встрече со смертью особенно отчетливо ощущалось: "Хочется жить! Жить! Жить!"
